— Как голос, Андрей Андреевич?
— Да, в обычной жизни он куда-то пропадает, но стоит мне выйти на сцену… Недавно выступал в украинском городе Николаеве. Такой голосина вдруг прорезался…
— А врачи что говорят?
— Что они скажут? Лечат от чего-то. Петь советуют: о-о, а-а… Уже пару лет это длится. Без толку пока все…
Но я о Николаеве рассказать хочу. Я не знал, что это город интеллигенции. Там же большой кораблестроительный завод. Провел в Николаеве два дня и успел написать стихи. Потом отдам их вам… Вы историю «Варяга» знаете?
— Да, он гордо не сдается врагу.
— Тот, о котором хочу рассказать, сдался… Город в течение нескольких лет строил огромный авианосец для Российского флота и жил этим — заказ на полмиллиарда долларов. Потом мы продали недостроенный корабль Китаю по цене металлолома — за двадцать миллионов долларов. Покупатели сказали, что оборудуют там плавучий бордель, но планы изменили и строят могучий авианосец, равного которому нет ни у Америки, ни у России. И вот у меня родились стихи, как с китайского авианосца взмывают самолеты и берут курс на Николаев…
— Пусть у Кучмы голова болит, чем их встретить. Это теперь его земля.
— Понимаете, Николаев — русский город. Как и Харьков, и Одесса. Кстати, николаевские ученые недавно открыли, что Гомер, оказывается, там родился.
Мне и книжку подарили. Автор — Анатолий Золотухин, сделавший открытие о Гомере. Кстати, он же установил, что Александр Пушкин тайно приезжал в Николаев.
— Сколько полезной информации вы смогли почерпнуть в Николаеве, Андрей Андреевич!
— Главным открытием для меня стало, что люди так любят поэзию! Зал на полторы тысячи мест был забит под завязку. И публика очень благожелательная, много молодежи. Рокеры подарили мне свой диск. В Николаеве даже мэр особый — поющий. Если я строчку забывал, из зала тут же кричали подсказку…
До Николаева я был во Франции. В сорока минутах езды от Авиньона есть замок, кажется, XII века, принадлежавший маркизу де Саду. Пару лет назад его купил Пьер Карден, устроил там роскошный театр и пригласил меня на спектакль, посвященный Сальвадору Дали. Знаете, это одно из самых сильных впечатлений моей жизни. Играют молодые ребята, очень способные, талантливые. Прекрасные, необычные декорации в стиле Дали. Есть в спектакле и эротика — легкая, красивая, чистая. Спектакль начинается, когда на дворе совсем темнеет. Добавьте антураж средневекового замка и поймете, что картина в самом деле была поразительная.
— А вы с Карденом по-прежнему поддерживаете дружеские отношения?
— Больше двадцати лет. Недавно к юбилею «Юноны», мы делали фильм, специально ездили к Пьеру, снимали на его вилле, расположенной на Французской Ривьере. А познакомились мы с Карденом еще до «Юноны». Он как-то услышал мое выступление и организовал концерт в Париже. Народу пришло столько, что провели и второй вечер… Потом уже Пьер позвал во Францию и театр Марка Захарова…
— Комфортно чувствуете себя в обществе людей иного достатка?
— Это же идет из 60-х годов, когда мы были молоды, нищи, но наглы. Что мне миллиардеры, короли или президенты? Рейган беседовал со мной в Белом доме, меня принимал Пикассо, и я воспринимал это, как должное… Мы учились оценивать людей не по толщине их кошельков, а по содержимому головы. Беда многих новых русских в том, что они стремятся заработать еще один миллион, еще, но не могут выбиться в топы. Все равно рядом будет кто-то, обладающий большей суммой…
— Ну да. Счастье не в деньгах и не в их количестве… Тем не менее, смотрю, у вас на окнах дачи — решетка. Это после того случая, когда к вам залезали грабители?
— Нет, решетка стояла и прежде, но разве она защитит? Да и что здесь брать? Ценности у меня относительные. Например, вот этот кусок оконной рамы из Ипатьевского дома. Ее мог видеть Николай Второй в минуту расстрела. Я самолично выломал раму перед тем, как дом решили сносить. Часть отдал в музей, часть оставил у себя. Для кого-то это лишь ненужный хлам… А вот здесь висели миниатюрные шахматные компьютеры. Пропали. Даже не знаю, когда.
— Жалеете?
— Неприятно, конечно, но какой смысл жалеть? Я к вещам и деньгам вообще отношусь достаточно спокойно.
— Вы рассказывали, что раньше песни вас хорошо кормили.
— Это в прошлом… Сейчас никто не платит. Например, Осин написал музыку на стихи «Плачет девочка в автомате». Адвокат пытался договориться о моем гонораре, но так и не смог поймать певца. По правде сказать, я давно уже не пишу песен. А из старых особенно нравится та, где есть строчка «Голубые, как яйца дрозда»… Помните? Сочинять для эстрады я начал исключительно ради денег. Пришел к Таривердиеву, а он и говорит: «Напиши для меня». Я и взялся из спортивного интереса. Сперва была песня «Не исчезай». Но она не очень пошла. Тогда мы с Паулсом сделали «Барабан». Песня моментально стала шлягером, ее запели во всех ресторанах страны. Я проснулся от шелеста купюр, они, как листья осенью, сыпались на меня, сделав за короткое время немыслимо богатым человеком. А потом композиторы решили обидеться на Паулса и пошли к Лапину, главному теленачальнику. Кто-то из обиженных сел за рояль и сыграл, слегка переврав, мелодию «Барабана». Получился израильский гимн. Па-ра-па-па-па… Бред полный, но Лапин испугался. Страшно испугался! «Барабан» тут же исключили из репертуара, вычеркнули отовсюду.
— И кто из вас с Паулсом оказался сионистом?
— Наверное, оба… Мы с Раймондом в отместку написали «Миллион алых роз». К ним придраться не смогли. Песня стала хитом. Пугачева прошла с ней через Театр эстрады, «Олимпийский», Лужники… Дальше идти было некуда. «Миллион» до сих пор любят в Японии и регулярно присылают мне авторские. Поэтому, если и говорить о том, что меня кормит, так это розочки… Смешно сказать, за сборник поэзии можно получить пятьсот долларов. Разве это гонорар? Но все равно продолжаю работать. Пишется хорошо. Век закончился, выплеснулось много энергии, надо уметь ее улавливать. Сейчас вот завершаю издание собрания сочинений.
— Да-да, пятитомник.
— Нет, мы решили сработать на пять с плюсом и делаем шесть томов. У меня по этому поводу строчки есть:
Добавок-том назвал я впопыхах
«Пять с плюсом» —
от всех отличен, неприличен, как
блядь с флюсом…
Стиль новорусский странен мне:
Распятье с плюшем.
Я — крестик Твой в разжатой пятерне.
«Пять с плюсом».
— Хотите закончить издание собрания к 70-летию?
— Вы же знаете, я никогда не праздную дни рождения, не думаю, что ради юбилея стану делать исключение.
— Ваше поколение распалось окончательно?
— Время всех разводит. Сначала людей объединяет общая задача, потом в каждом начинает играть индивидуальность, и все расползаются по норам. Но с Беллой (Ахмадуллиной. — А.В.) мы, например, не распадались. Евтушенко? Он теперь преимущественно в Америке.
— Каждое лето сидит в Переделкине, по соседству с вами!
— Не знаю. Мне он не звонит.
— Кошка пробежала?
— Не могу я его понять. Евтушенко ежегодно шумно справляет день рождения в Политехническом и при всех заявляет: «Сейчас позвоню Вознесенскому и договорюсь о встрече!» И не звонит…
Поколение — понятие относительное. С Витей Ерофеевым, Володей Вишневским, которые моложе меня, мы общаемся прекрасно. С Женей Поповым, Василием Аксеновым. Я всегда говорил, что поколения надо определять не горизонтально — по возрасту, а вертикально…
— Почему вы почти не пишите мемуаров?
— Вышла книжка в серии «XX век». Сейчас вот закончил повесть «Мостик». О том, как лейтенантом служил в армии в Закарпатье.
— Это когда было-то?
— Году в 65-м.
— Вас призвали в 32 года? Уже после поездки в Америку и криков Хрущева в Кремле?
— Конечно. Меня забрали на переподготовку весьма известным человеком. Мой приезд в часть вызвал там шок. А мне все очень нравилось — форма, новые ощущения… Я затягивался офицерским ремнем и ходил по берегу реки…
— Вам сегодня интереснее оглядываться на прошлое, чем смотреть в будущее?
— Нет, повесть только по жанру офицерская, а фактически мысли в ней современные. Мостик — образ красивый, его можно перекинуть между берегами, в том числе между прозой и поэзией, вчера и завтра.
…Вы слышали теорию, что беды России последних десятилетий связаны с тем, что мы не строили новых храмов, а только сносили их, в лучшем случае — восстанавливали разрушенные? И вот мне рассказали, что в сорока километрах от Москвы, в селе Захарове, есть очень удобное для строительства место. Меня увлек этот проект.
— Уже работаете над ним?
— Готовлюсь. Может, сделаю что-то с листом Мебиуса — там рядом проходит шоссе, и нужна некая внешняя защита, прикрывающая храм. Золотая луковка купола будет выглядывать из-за стены, словно предзакатное солнце. Помните? «Солнце русской поэзии закатилось». Храм-то предназначен для Пушкинского заповедника… Надеюсь, к осени будущего года работы удастся закончить.
— Бываете на родине?
— Некогда. Постоянно находятся дела. Я и в Москву из Переделкина каждый день езжу. Возвращаюсь поздно… Хочу добиться, чтобы в Москве поставили памятник великому Пастернаку. Юрий Лужков пообещал, что скоро объявят конкурс на лучший проект.
Еще вот Алексей Рыбников уговорил написать новую оперу для Ленкома.
— О чем?
— Условились пока никому об этом не рассказывать. Если совсем коротко, то, как и с «Юноной», речь об истории России. Будет там и княжна Тараканова, и некий мистический персонаж, имеющий церковного прототипа…
— А название у оперы уже есть?
— «Самоубивцы»… По большому счету, это про всех нас.
— А ваше самоубийство в чем?
— Может, не по той дороге пошел, и во мне погиб великий зодчий.
— Сомневаюсь, что согласитесь отказаться от уже пройденного пути.
— Наверное, все же нет… Впрочем, у меня есть шанс оставить след и в архитектуре. Сейчас вот займусь проектом строительства храма, посмотрим, что получится…